Редберн: его первое плавание - Герман Мелвилл

мог существовать в трёх тысячах миль от дома, у Ларри прежде никогда не было «понимания смысла». Он был одновременно удивлён и восхищён и начинал ощущать своеобразное понимание страны, в которой имелся настолько обширный город. Королева Виктория заняла место наравне с королевой Мадагаскара, к которой он привык, и с тех пор он ссылался на первую леди с чувством уважения.

Что касается других моряков, то вид чужой страны, казалось, не разжигал в них вообще никакого энтузиазма: никакой эмоции ни в малейшей степени. Они смотрели вокруг себя с большим воодушевлением и действовали точно так же, как если бы вы или я после утреннего отсутствия окружающих знакомых контуров самостоятельно нашли бы обратный путь домой. Почти все они часто путешествовали в Ливерпуль.

Но после постановки на якорь несколько лодок отошло от берега, и с одной из них взошла на борт аккуратно одетая и очень респектабельная с виду женщина в возрасте около тридцати лет, как мне думалось, несущая узелок. Оказавшись среди матросов, она спросила о голландце Максе, который немедленно предстал перед ней и поприветствовал её сладкозвучным именем Салли.

Тогда во время перехода Макс, рассуждая со мной о Ливерпуле, часто уверял меня, что в городе имеет честь жить его супруга, и, по всей вероятности, я испытаю удовольствие, увидев её. Но, услышав очень много историй о двубрачии моряков и о том, что они имели жён и возлюбленных в каждом порту по всему миру, и будучи очевидцем брачного союза между этим любвеобильным Максом и леди в Нью-Йорке, я подавил критическое отношение к нему, поскольку эта мысль могла бы мне дорого стоить. Мне было удивительно, что эта действительно достойная, воспитанная женщина идёт с аккуратным пакетом береговой одежды для Макса, полностью выстиранной, выглаженной и увязанной, готовясь упреждающе её выложить.

В этом и проявляются некоторые моменты, дающие радость и удовольствие при такой транспортировке, которые всегда имеют место, как я полагаю, у мужа и жены после дол гой разлуки.

Наконец, после многих серьёзных вопросов относительно того, как он сам вёл себя в Нью-Йорке, и относительно состояния его гардероба, спустившись на бак и осмотрев его лично, Салли отбыла, обменяв свой узел из чистой одежды на узел из грязной, точно так же, как нью-йоркская жена сделала это для Макса не далее как тридцать дней назад.

Пока мы стояли в порту, Салли ежедневно посещала «Горец» и показала себя аккуратным и быстрым получателем парусиновых платьев и брюк; она была солидной портнихой и, насколько я могу судить, очень осторожной и уважаемой женщиной хорошего поведения.

Но из того, что я видел, я должен предположить, что и Мэг, нью-йоркская жена, была одинаково хорошего поведения, осторожная и уважаемая и одинаково посвящённая в дело содержания гардероба Макса в хорошем состоянии.

И когда мы уезжали, наконец, из Англии, Салли прощалась с Максом словами «до свидания» точно так же, как это делала Мэг; и когда мы достигли Нью-Йорка, Мэг приветствовала Макса точно так же, как Салли приветствовала его в Ливерпуле. Действительно, пара весьма любезных жён никогда не принадлежала одновременно одному человеку, они никогда не ссорились, и у них не имелось каких-либо противоречий, вся широкая Атлантика пролегала между ними, и Макс был одинаково вежливым и общительным с обеими. Много лет он ходил в ливерпульские и нью-йоркские плавания, курсируя между женой и женой с завидной регулярностью, и был уверен в получении сердечного домашнего приёма на каждой из сторон океана.

Полагая, что такое его поведение, пожалуй, в целом неправильно и по-любому безнравственно, я как-то рискнул выразить ему своё мнение на этот счёт. Но больше так я никогда не поступал. Он повернулся ко мне в великом гневе и после обоснованного выговора за вмешательство в не мои собственные проблемы в конце концов торжествующе спросил, не у старого ли царя Соломона, сына Давида, имелся целый фрегат с жёнами, и если так оно и было, то почему у него, бедного матроса, нет столь же веских прав иметь двоих? «Что не было неправедным тогда, праведно и сейчас, – сказал Макс, – поэтому считайся с увиденным, Пуговка, или я разобью твою перечницу ради твоей же пользы!»

Глава XXVIII

Он идёт ужинать под вывеской

с изображением Балтиморского клипера

Днём наш лоцман продолжал отдавать множество приказов, мы с усилием подняли якорь и после растяжек, подтяжек и запирания других судов протиснулись через затвор в момент прилива и к темноте преуспели в том, чтобы дойти до места в Принцевом доке. Затем буксирные и остальные тросы смотали и членам команды приказали высадиться на берег, выбирать себе пансион и садиться ужинать.

Здесь стоит упомянуть, что вследствие строгой, но необходимой инструкции Ливерпульских доков никаких огней на судах, как и внутри судов разводить не позволяют, и, следовательно, если матросы планируют ночевать на баке, то они всё же должны будут получать свою еду на берегу или жить на холодном картофеле. К американским торговым судам применяется прежний план, судовладельцы, конечно, платят землевладельцам по счёту, который, при многочисленной команде, остающейся в Ливерпуле больше чем на шесть недель, как наша команда с «Горца», не достигает значительной величины в расходах путешествия. Другие суда, однако, – экономные голландцы и датчане, например, а иногда и благоразумные шотландцы, – кормят своих просмолённых неудачников в доке той же самой едой, которую они дают им в море, доставляя свои просоленные отбросы на берег для приготовления, что, действительно, совсем не лечит цингу, а само по себе очень часто цингу и вызывает. Скупость, подобная этой, вызывает неизмеримое презрение у экипажей нью-йоркских судов, которые после подобного угощения несутся вскачь от своих капитанов.

Было довольно темно, когда все мы спрыгнули на берег, и я впервые почувствовал частицы пыли знаменитой британской почвы, проникшей в мои глаза и лёгкие. Что касается ходьбы по ней, то тут я разницы не почувствовал, поскольку мы шагали по хорошо проложенным и размеченным улицам, и у меня уже не было такой возможности некоторое время спустя, когда я уходил вглубь страны, а тогда я действительно увидел Англию и нюхнул её бессмертного суглинка – но только тогда.

Джексон привёл фургон и после остановки в таверне повёл нас вверх по улице и вниз, пока, наконец, не привёл к узкому переулку, заполненному пансионами, винными погребами и матросами. Здесь мы остановились перед изображением Балтиморского клипера, обрамлённого с одной стороны позолоченной гроздью винограда и бутылкой, а с другой – британским единорогом и американским орлом, лежащими рядом друг с другом, как лев и ягнёнок в «Декларации тысячелетия», – весьма благоразумный и изящный приём, тонко показывающий смысл умиротворения американских матросов в английским пансионе, никоим образом не умаляя честь и достоинство Англии, но ставя эти две страны воистину наравне.

Около единорога располагалось очень мелкое животное, которое сначала я принял за молодого единорога, но оно походило больше на годовалого льва. Оно держало на весу одну лапу, как будто в ней была заноза, а на его голове была своеобразная корзина с ручкой или низкая шляпа без полей. Я спросил стоящего матроса, что это за животное, когда, поглядев на меня с усмешкой, он ответил: «Да разве, мальчик, ты не знаешь, что это означает? Это – молодой осёл, ковыляющий прочь из небольшой каюты с кружкой жаркого из риса и рыбы».

Хотя это был английский пансион, но его содержал увечный американский моряк, некий Денби, развратный, пустой малый, который женился на прекрасной английской женщине и теперь жил на её доходы, и леди, а не матрос, как рассказывали, была главой заведения.

Она была здоровой, красивой дамой приблизительно сорока лет от роду, и среди моряков была известна под именем «Красивая Мэри». Но хотя из-за распущенного характера своего супруга Мэри стала деловым персонажем дома, закупающим продукты, осматривающим столы и проводящим все наиболее важные работы, она ни в коем случае не была амазонкой для своего мужа, исполняя действительно мужскую роль в других делах. Но скажу более: жаль, что бедная Мэри, казалось, была слишком